Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

Европа, её судьба – это наша судьба. Если Европа делает что-то не по нашему вкусу (пусть с целью тактического компромисса), не будем считать, что мы непременно умнее и прозорливее. Верю, что ценности свободы и демократии – это плоть и кровь Европы: то, что она впитывала веками, крайне трудно уничтожить.»

(Думаешь в ответ: а мне-то кажется, что ценности свободы и демократии силою берутся – и усилием же постоянно, ежедневно поддерживаются. У Венцловы же выходит как-то так, что они в некотором смысле гарантированы – что в Европе наработана своего рода инерция, которая их надёжно воспроизводит.)

«Если мы оказались на линии фронта (а это, видимо, так), примем как данность: в окопах важны дисциплина, внимание и терпение, а также спокойное, не замутнённое амбициями доверие к союзникам, особенно тем, кто прикрывает наши фланги.»

Они будут отстреливаться. У них прикрыты фланги. А по другую (по эту!) сторону линии фронта обнаруживает себя тот, для кого невыносимо, немыслимо быть врагом этим людям. А рядом, наверно, готовятся отстреливаться в ответ те, с кем он (ты!) связан всей доселе состоявшейся жизнью. В них (в тебя!) полетят пули. Кто прикрывает их фланги?

Тот, кто видит себя неотменимо принадлежащим к общности, которая неправа, – всего лишь более одинок. Всего лишь. Ему просто труднее.

Осторожно, обжигаясь, пробуешь фразу на вкус, – но только с местоимением в единственном числе, так честнее: я – Россия, её судьба – это моя судьба… нет, невозможно, как-то стыдно произнести такую декларацию. Она застревает в горле: как ни оберни её, а всё равно звучит напыщенно, имперски, – в конечном счёте, фальшиво. Разве только вот это оставить, последнее: её судьба – это моя судьба. Да, это ближе. Но только молча.

Разделить можно только боль, поражение, вину, стыд. Вот это – да, это можно разделить смело.

Кстати, у одного из соавторов книги, Томаса Венцловы, отдавшего в своё время много сил правозащитному движению, есть серьёзный и достойный внимания опыт растождествления с тем государством, в котором он (сын, к слову говоря, советского, обласканного властью поэта Антанаса Венцловы) родился и был воспитан, – с социалистической, советской Литвой. Со всем социалистическим и советским он растождествился безусловно – но никогда и не мыслил отказываться от Литвы, переставать быть литовцем, жить литовской жизнью. Даже переселившись на другой континент, он и по сей день уверен, что, в сущности, никуда и не уезжал.

Так вот, это можно сделать, и не уезжая. Тем более, что «лишь тот, кто выбирает совесть, может принести пользу родине». Категорически да.

Не бояться и делать, что надо.

2017

Продолжая работу Творения[124]

Пришедшийся на конец минувшего декабря юбилей Ольги Александровны Седаковой – прекрасный повод задуматься в очередной раз над тем, что ныне чествуемый поэт – один из самых таинственных людей нашей сегодняшней культуры. И этому нисколько не противоречит – напротив, глубоко и принципиально с этим связано – то, что одновременно Ольга Александровна – из числа людей с редкостно ясным видением (какими вообще-то ни одна культура не изобилует), призывающих к такому видению – собственным примером – и нас.

Слово «тайна» в связи с текстами и личностью Ольги Александровны мне случалось произносить уже столько раз, что давно понятно, насколько оно само по себе недостаточно (понятно, что всякий настоящий поэт этим именно и занят: прикосновением к тайне) – насколько, что нуждается в прояснении и уточнении. Если говорить о Седаковой, это слово должно быть совершенно неотделимо от другого слова, понято только в единстве с этим словом, не в меньшей степени важным и даже ключевым для понимания её личности и типа её культурного участия: мышление.

Дело в том, что это мышление, которое знает свои границы (равно и их проницаемость, и их непреодолимость) – и свои истоки; которое живёт постоянным взаимодействием с этими истоками. Мышление её типа свойственно по большей части философам (и недаром среди многолетних и наиболее адекватных собеседников Седаковой был философ Владимир Бибихин), ещё в большей мере – богословам (и это, пожалуй, существенно ближе к культурным координатам Седаковой, поскольку она – религиозный мыслитель и по существу, и даже по своему формальному статусу, будучи, среди многого прочего, – доктором теологии honoris causa Европейского гуманитарного университета в Минске). И тем не менее её мышление – именно поэтическое, и важнейшие его компоненты – интуиции, образы, звуки, ритмы, живое, подвижное тело речи – и не в меньшей степени – замирание-смирение перед тем, что в силу собственной его природы не может быть выговорено и названо, на что можно только указать.

По образованию Седакова филолог – и по очень хорошему образованию: она закончила филологический факультет Московского университета, где во времена её студенчества, на рубеже шестидесятых-семидесятых, преподавали учёные такого масштаба, который в конце концов расшатал советскую систему жизни и мировосприятия. Сергей Аверинцев читал там византийскую эстетику, Мераб Мамардашвили – философию ХХ века, Александр Пятигорский – историю индийской философии. При всех ограничениях дремуче-советского времени это само по себе задавало возможность высокого уровня; кто мог воспользоваться этой возможностью – воспользовался; Ольга Седакова была из тех, кто воспользовался ею в величайшей степени. Окончила аспирантуру Института славяноведения и балканистики, защитила кандидатскую диссертацию о погребальной обрядности южных и восточных славян, написанную, как она позже вспоминала, «на жёстком структуралистском языке»[125] (эта жёсткость не помешала её научному руководителю, проницательному Вячеславу Всеволодовичу Иванову, заметить, что на самом деле это, вполне корректно выстроенное, исследование – «инобытие поэзии»: «учёный-этнолог не может таким образом видеть вещи»[126]). Будучи филологом и по роду своей официальной работы – старший научный сотрудник в Институте мировой культуры при МГУ, преподаватель, автор статей и исследований о русской и европейской поэзии, она прежде всего – филолог по существу: человек, предмет многообразного, многостороннего внимания которого – природа слова. Исследовательская позиция как таковая – лишь часть этого, и, по всей вероятности, не самая главная, – как, по крайней мере, можно предположить, глядя извне. Вполне возможно, что сам поэт чувствует иначе или вообще не располагает разных сторон своей деятельности в какой бы то ни было иерархии. Мне же кажется, что у этой её деятельности есть – определяющее всё – поэтическое «ядро» и области, как более, так и менее к нему близкие. Эссеистика, подобная той, образцы которой вошли в (переизданный недавно) сборник с принципиальным названием «Апология разума», к поэтическому ядру ближе всего.

Во всяком случае, и поэтическая её работа в строгом смысле, и разные виды аналитической деятельности – от научных изысканий до критических статей, и преподавание (общей поэтики, церковнославянского языка…), и переводы (Седакова много переводила: и не только поэтов – от классических античных авторов до Клоделя и Рильке, Целана и Филиппа Жакоте, – но и философию, и духовные сочинения – жития, проповеди, источники по истории францисканства и сочинения самого Франциска Ассизского; а в последние годы работает над новым русским – не стихотворным! – переводом «Божественной комедии» Данте) – всё это формы внимания к слову. Таковы и публицистические её высказывания (а высказывается она на темы общества, его культуры и человека в нём, может быть, существенно больше, чем иные поэты-современники, – подробное представление об этом способен дать, например, вышедший в прошлом году большой том «Вещество человечности», вобравший в себя интервью Седаковой почти за тридцать лет. Главное же, высказывается она о текущем и сиюминутном (о государстве, о его политике, об исторических обстоятельствах и их восприятии участниками…) принципиально иначе, чем чуть ли не все, озабоченные сегодня этими предметами, – видит их в иной перспективе, буквально с точки зрения вечности: не мелкими в сравнении с вечностью, но укоренёнными в ней, соотнесёнными с абсолютными – превосходящими человека, но неизменно имеющими его в виду, в каком-то смысле не существующими вполне без его участия – ценностями. Таковы даже и те её тексты, которые слову как таковому как будто не посвящены и говорят о несловесном: например, письма о живописи Рембрандта, в которой она видит особенный способ работы с бытием и небытием, взаимодействие – и художника, и, вследствие того, – зрителя, – с реальностью, видимой и невидимой (в их нерасторжимости).

(Тут важно обратить внимание на то, что разные модусы своей работы с интересующими её проблемами Седакова никоим образом не смешивает: «Я хочу, – говорила она, – в каждом жанре соблюдать его законы и в чужой монастырь со своим уставом не ходить»[127]. Дисциплина – присущая каждому виду деятельности и вообще